Авторство — Медведенко Андрей Ефимович ,Член Союза писателей России с 1977 года, член Союза писателей России и ЛНР.
Луганск, ЛНР
СВЯТАЯ ВЕРБА
Дощатый забор, как растянутые меха гармошки, столбом калитки почти упирался в ствол старой вербы. Когда верба была молодой, створ калитки располагался чуть дальше, а теперь почти приткнулся к ней. Под вербой – скамья. На ней – старушка Марфа, повязанная белым ситцевым платком в чёрный горошек, опирается на суковатую палку. Сидит неподвижно, как мумия. К шёпоту листвы прислушивается. Мысли её бессвязные, обыденные. Кажется, уже ни о чём и не думает. Слушает серебряный шёпот листвы и не пытается даже понять его смысла. Насыщает выдубленное временем тело покоем, который не пришлось испытать в молодости из-за постоянных жизненных потрясений. Скособочилась и постарела верба. И она бабка Марфа свой век доживает.
Годы пролетели, как осенние гуси, куда-то за край окоема. Досчитала до девяноста, потом и со счёту сбилась.
Сидит. Догорает, словно свеча. Время стёрло из памяти много разных событий. Осталось самое дорогое: рождение двоих сыновей и глубокое чувство первой любви к мужу Максиму – яркое и радостное, что радуга после обильного дождя в мае. Вспоминается, как на войну его провожала и то, как получила от него первое письмо с фронта, как жадно впилась в строчки. Идёт, читает, и не сдерживает слёз радости, обильно падающих на письмо. Одна упала на слово «люблю» и… не размыла его.
Дивные воображения о будущей счастливой жизни вызывали и у Максима письма, присланные на фронт Марфой. Слепящий миг счастья устранял боль от фронтовых увечий.
Помнит и то, когда израненного его встречала на полустанке. А потом… Потом в 1947 году он умер от ран и голода, тайком отдавая хлеб малолетним детям, как сама в спёкшейся от мороза, окаменевшей земле рыла ему могилу, как, положив на циновку, чуть живая, тащила его на кладбище. А там!!. Там… в его могиле уже похоронили другого.
Сидит баба Марфа под вербой. Прошло лет пятьдесят с лишком, когда после Вербного воскресенья, посадила она, освящённый в сельской церквушке пучок вербных веточек на берегу Лугани, а самую болезненную лозиночку – у двора, чтоб ухаживать за ней и лелеять. А перед тем отхлестала сыновей, чтоб дурная слава к ним не пристала, по ногам била, чтоб нечистая сила их обходила. Хлестала и приговаривала:
То верба бьёт, не я бью.
От правдушки горькой – не станет горше.
Мало говори – понимай больше!
Вытянулась вербочка и окрепла на радость хозяевам, а по прошествии стольких лет вымахала выше крыши. Некоторые отстволья уже от старости и поскрипывать стали. Но крона влилась в небо и в жаркий день прохладою покрывала весь двор.
…Каратели батальона «Айдар», в опустевшее от ополченцев село вошли тихо и, как заправские хозяева, рассеялись по домам.
К старушке Марфе подошли двое, вооружённые и всевластные.
Рыжебородый, со свирепым лицом и чёрнявый с автоматом на перевес — прыткий, как лягушонок.
Рыжебородый достал из накладного кармана униформы листок бумаги. Пробежал взглядом по списку, сверил с номером дома.
— Ага! В точку попали! Ну-ка веди нас в хату, старая вешалка!
Бабка Марфа встрепенулась, как ударенная током.
— Аспид, какая я тебе вешалка!? Научись вести себя с человеком преклонного веку! Не прикасайся к калитке даже! — Подскочила. Откуда силы взялись. Уставилась ненавидящим взглядом. – Свою матерь будешь обзывать вешалкой!
Двинулась на него со всей старческой прытью, не подозревая, что перед ней давно потерявший человеческое обличье, даже не зверь – зверюга!
— Ты смотри, как разъерепенилась! Я её от сепаратистов вызволять пришёл, а она, вместо уважения, грубить вздумала. Давай, труси тухлыми окороками!
И так саданул в калитку, что бедная старушка опрометью ввалилась во двор.
В хату внёс её чуть ли ни пинками.
— Рассказывый, куда внуки твои – активисты «Русского мира» сдрыснули?
— Куда надо, туды и сдрыснули, — прислонившись к стене, бросила зло старуха.
— Самостоятельности… демократии захотели! Скоты безмозглые! Калорады репанные! Поймаю – сено заставлю жрать!
Покуда рыжебородый распинался в своём блатном красноречии, второй – шнырял по шкафам и тумбочкам в надежде чем-нибудь поживиться.
— Одно хламьё! Ничего путнего! Живут, как свиньи! – Со всех углов всё, нажитое годами, летело на середину комнаты. – Олухи царя небесного!
Перевёл дыхание. Нырнул в комод. Достал пару новых мужских трусов и кальсоны, повертел перед носом, заправски заткнул за пояс и стал рыться дальше.
Увидел на тумбочке швейную машинку, жадно блеснул глазами. Достал из кармана мобильник, стал набирать номер.
— Ало!.. Ало!.. Мамо, це Стасык. Як здоровья, не хвораетэ?.. Ну, слава Богу! Получилы посылку по «Наший почти»?.. Задоволени!.. Дуже радий. Я ось надыбав швейну машинку «Подольська» называеться. Може выслать?.. Непотрибна… Вчорашний день… Гаразд! У мене все впорядку. Потихеньку воюемо. Терористив розкуркулюемо. Их тут, як саранчи. Живуть в такых трущобах!.. У нас собачи будки кращи, чим у ных хаты.
Сунул в карман мобильник, послал автоматную очередь по швейной машинке, вторую – по холодильнику, глянул на старенький допотопный телевизор, подумал и пустил пулю в экран.
— Если не скажешь, куда улизнули твои гадёныши, ноги поперебиваю, — продолжал рыжебородый издеваться над старушкой. – Или пристрелю! Придёт время — всех сепаров уничтожим, а сознательный народ Донбасса возьмём под своё крыло!
— Стреляй, аспид! Мне уже терять нечего, — упрямо выпалила старуха, — я свой век отжила, а ты попомни, спаситель хренов: только с моего двора выйдешь и подохнешь сразу! Бог шельму метит. Старческое слово – вещее, клянусь Господом Богом! – Трижды перекрестилась.
Осторожно, чтоб не пострадал, стала отпихивать, прилепившегося к ноге белого пушистого котёнка.
— Ха!-Ха!-Ха! Это чудо мне ещё угрожает! Пока я подохну, ты двадцать раз ноги вытянешь! Вот счас возьму и…
Вдруг искривлённый рот замер. Рыжебородый по-волчьи ноздрями втянул воздух, взгляд его устремился на стену, где с фотографии смотрел на него и улыбался муж бабки Марфы Максим. И независимый взор, и звёздочка на пилотке, и кубари в петлицах своим убеждённым спокойствием вводили карателя в бешеный страх, как бы говоря, что перед Максимом ничтожество, которое только и способно над слабыми издеваться.
— Оккупант! Лютый враг незалежности!! – заорал рыжебородый.
И всадил в фотографию приклад автомата.
Бабка Марфа сомлела. Ноги стали подкашиваться. Но перед тем как упасть, успела плюнуть в лицо карателю.
Рыжебородый спокойно утёр плевок, заметив котёнка, поднял его и с удивительной заботливостью сунул себе за пазуху, а потом с равнодушной яростью стал пинать тело бабки ногами.
— Надо было бы ещё и прикладом рожу расквасить, чтоб не плевалась, — сказал чернявый.
— И так сдохнет!
Глухо и отдалённо догорала заря. Смеркалось.
Когда вышли во двор, рыжебородый перед калиткой, остановился в раздумье.
— Стоп! – сказал он напарнику. — Давай растяжку поставим. Наверняка ночью внуки появятся. Тут-то и развесят свои кишки по всему забору…
Быстро натянул шнур, приладил к гранате, но не успел отойти в сторону, как треснула верба, тяжёлая, сучковатая ветка от порыва ветра зашаталась и рухнула на растяжку.
Раздался оглушительный взрыв.
Крону вербы, как ножом срезало. Она вместе с ошмётками гармошки забора упала на дорогу и перегородила улицу.
Рыжебородый лежал на спине и под ухом зияла рваная рана, из которой медленной струйкой вытекала дымящаяся кровь. Он был мёртв.
Вдруг на груди у него, под униформой что-то зашевелилось, и из-за пазухи вылез белый пушистый котёнок. Отряхнулся. Потоптался, поскрёбся, как в песочке, на рыжей бороде убитого, справил нужду и, семенящей, кошачьей походкой направился к распахнутой двери хаты.
КНЯЗЬ ДМИТРИЙ ВИШНЕВЕЦКИЙ
Валерию Полуйко посвящается.
1
Спасаясь от поборов налоговой инспекции, торговля перекинулась за пределы рынка.
Моложавая, с огненными волнами волос, молочница – стройная, как тополя, расположилась внутри гэобразного десятиэтажного дома, зазывала покупателей:
— Брынза! Молоко! Творог! — Подходите, не стесняйтесь, цены – смешные, скидки – сногсшибательные!
Глаза – два голубых озера: колдовские, загадочные. Над ними – брови, как две дороги, ведущие в ад иль рай. Груди, что два молочных бидона – полные, не колыхнуть, припухлостями сосков прожигают пространство и властвуют над мужским взором. Проходя мимо, мужчины невольно замедляли шаг, а кто и останавливался.
— Эй, тётка, сыворотка есть? Кисленького хотца! – подступил к прилавку мужчина с бесиками в глазах, высокий с лёгкой проседью на висках, подчёркивающих благородство его осанки.
— Есть. Только посуда кончилась.
— Ничего. Это мне наруку. Выпью с твоих ладоней. Женщина ты потрясная. Можно попробовать творожка?– Мужчина плутовато прикоснулся пальцами к рыхлому аппетитному кусочку.
— Да, потрясная, муж только увидит – так сразу и трясётся, — захохотала звонко и откровенно.
— Ух и жига! Откуда ж ты выплеснулась на наш берег?
— С Байдовки – село такое в Старобельском районе есть. Названо в честь князя Дмитрия Вишневецкого. В середине шестнадцатого века в наших местах разбил крымского хана. В украинском эпосе он – казак Байда считается.
— Княгиня, значит!
— Может, и княгиня. У нас все породистые. А чё скромничать? Скромность украшает женщину если у неё нет никаких других украшений. До перестройки я в школе историю преподавала. Сейчас вот нужда заставила новую профессию обуздать. Я о родном крае столько всего знаю, что вам и не снилось.
Я стоял в очереди за молоком, слушал её распахнуто доверительную мажорную речь, удивлялся её остроте ума и обширным знаниям. Дома зарылся в книги. Захотелось подробнее узнать о князе Дмитрии Ивановиче Вишневецком. И не заметил, как понесло меня потоком страстей эпохи Ивана Грозного.
2
Царь великий князь Иван Васильевич всея Руси, вернувшись из Троицкого монастыря в Москву, усердно помолился в иконном покое, вошёл в царскую светлицу, сел за изузоренный стол из красного дерева с серебрянными накладками, задумался.
И откуда оно диво такое взялось. Навроде бревно в солнце вошло. Всё потемнело. Только роги золотисто светили… Сначала на заход, а потом обернулися и на восход засияли. Сразу две звезды среди дня всплыли, одна белая, а другая червонная. Звёзды – это хорошо, к славе. А что вот с солнцем такое скоилось… Разумом помутилось… Затмение на него нашло. Хотя ненадолго. Перед въездом в Кремль обрело прежнюю свою весёлость.
Только царь об этом помыслил, как вошёл к нему посланец с Днепра от князя Дмитрия Вишневецкого – начальника всего казацкого края. Князь извещал, что бьёт челом царю Ивану Васильевичу – солнцу христианскому, и под его рукой с великим усердием желает воевать крымского хана, для чего на Хортицком острове поставил городок*, учредил в нём строгий казацкий порядок со своими вольницкими обычаями и уставом, и засел там в засеке.
Предложение Дмитрия Вишневецкого воевать крымского хана царя обрадовало, но не только потому, что Девлет-Гирей стал совсем нагло себя вести, — переманивание на московскую службу именитых людей из Литвы и Польши было делом первостепенной важности – их присутствие показывало дородство и силу московского государя.
Род князя Дмитрия Вишневецкого был одним из древнейших в Литве и чаще других отличался в сражениях с крымскими татарами, кроме того, Дмитрий Иванович по материнской ветви стоял в родстве с Иваном Грозным. Но больше всего поднимала царю дух храбрость князя, который на деле доказывал свою искусность, как воевода, и отвагу, как воин, нища крымские улусы. Он взял город Ислам-Кермен, людей побил, а наряд и припасы вывез к себе на Хортицу. Всё это было ценней знатности и родства.
Да только вот заставляла призадуматься одна зацепка: ездил князь Дмитрий к турецкому султану и службу ему свою предлагал, а в жалование за ту службу просил отдать в полное владение все пустые земли по Днепру.
«Давай скрепим наше соглашение грамотой и крест на ней поцелуем и буду я вам приятелем и соседом, — сказал, низко кланяясь Сулейману».
Но остерёгся могущественный падишах. Долго и проницательно смотрел на своего знатного гостя. За его бледным, словно окаменевшим лицом, как ни старался князь уловить движение мысли – не смог.
— Недавно в моём юрте, — начал издалека султан, — уродился великий и страшный див человечьей стати. Он имел голову льва, пальцы – косматые,
ноги и руки, как у людей. Сильно зубами скрежетал, голосом
* Князя Д. И. Вишневецкого можно считать основателем Запорожской Сечи
огромным рычал. Восемь часов пожил и сдох. Не к добру это, князь. Потому и не принимаю я твоего предложения. Ты нашу землю хорошо знаешь. У наших татарских людей нет другого богатства, кроме рабов, ибо они их плуг и коса.
А сам подумал: «Этот витязь с такими хваткими намерениями горы перевернёт. Создаст, можно сказать, на его – султана землях, казацкий юрт, казацкую державу, от которой потом ни Крыму, ни всей его вотчине не знать покоя, ведь и нынче днепровские казаки беззастенчиво и дерзко досаждают его владениям. А сплоти их в едино целое, отдай им всё Дикое Поле под их курени – вовсе спасу не будет»!
Нет, не сговорился султан с тщеславным отпрыском королевского рода и этим только досадил князю Дмитрию Вишневецкому, врагом его стал заклятым.
А московский царь не таков – любит позадрать судьбу. Взял на службу.
Правда, никаких условий ему не ставил, кроме одного: потрошить ханов!
А князь – тоже молчок. Не выговаривал себе за службу ни особого места, ни жалования, надеясь, на царскую милость — и без того быть пожалованным.
3
Степь дышала послегрозовой летней свежестью.
Стекая вниз к Айдару, волны марева перекатывались по ковылю, пропахшие конским потом.
Князь Дмитрий остановил каурого жеребца позади грузного по грудь лошади рыжего валуна и незаметно для ордынской разведки стал всматриваться вдаль. Красота лица и важная величавость его фигуры преображали пространство. В ладной казацкой амуниции он был весь, как полёт сокола, хладнокровно и по-хозяйски обозревающего увалистые просторы.
За изгибом реки, поросшим, развесистыми до облаков вербами, неприятно возвышалась скала – острая, как кадык султана. На ней, видимый только одному князю, похожий на юркого приземистого шмеля, стоял татарский дозор.
Князь в досаде за отказ Стамбула не мешать ему править свои дела в Диком Поле, с удвоенной энергией рвался в бой, нанося ордынцам шкоды великие.
Вот и на этот раз, отрядом в пять сотен казаков он готовил нападение на их стан, вполовину превосходящий численностью.
Можно было бы подождать пока, подтянутся к нему ещё два войска, но гордое желание поскорее разозлить крымского хана своей победой, сжигало в нём остатки терпения.
Схваченный на берегу Айдара «язык», донёс, что в верстах пяти в буераке, находится завидной длинны поезд полоненных – красных девок и парубков. Князь видел, как у казаков угольем искушения блеснули глаза при слове «красные девки» и это подзадорило его ещё больше.
— Решайся, князь! – слышались возбуждённые голоса казаков, — сабли висят без дела! С правого конца никого нет, зайдём со спины и обрушимся целым ливнем!..
— С правого конца нет и с левого конца нет, а в серёдке не бывало и вовсе, — пошутил князь. – Ладно, пчела знает, где медок брать. Я пойду прямо, а вы – со спины давай.
Приказ прозвучал, как выстрел. Но не успел крайний отряд казаков ретиво отвалить вправо, как, огибая скалу подковой, прямо на них вывалила кочевничья вражья тьма.
— Хороша бражка получается! Вроде как давно они нас ждали с учтивостью превеликой. – Князь Дмитрий жёстким взглядом окинул своих воинов, потом спокойно бросил взгляд на надвигавшегося неприятеля, добавил злобно и беспощадно, — мал золотник, да дорог, огромен пень, да дупляст!
И повернул морды коней казацких навстречу татарским сотням.
Со страшным гиком и свистом первая волна нахлынула на волну встречную и до самого солнца подняла брызги крови. Вихрь ветра подхватил их и понёс за мелколесье, возвещая птиц и всякую живую тварь о надвигающейся опасности.
Ещё ордынцы до конца не смяли передовой ударный отряд ворога, как казаки уже со звериной алчностью впились им в бока, стали теснить к реке, потом внезапно бросились наутёк, рассеивая, сжатую в кулак вражью силу по всему степному простору.
— А- так раз так – вериги правды и света! – лилось и падало на скаку.
— А-а-а -ла-ла-ла-ла – хана урусу! – слышалось им в ответ.
И каждый старался отсечь от себя погибель, и каждый старался истребить своего противника лихостью и отвагой.
Уже глубокой ночью, когда огнистые люди на облаках огнистых видны были, вошёл князь Дмитрий Вишневецкий в ханский шатёр, стоявший в стороне от присмиревшего поезда полоненных – всё, что осталось от ханского войска и куда так жадно рвались казаки.
Месяц сиял так, что было светло, как днём.
Сливаясь с серебром ночи, украшения шатра играли цветной глазурью, придавая ему неразгаданную таинственность.
Внутри шатра сквозило летней ночной прохладой, пропахшей степными пряностями. На соломенном ложе, покрытом, дорогойрядниной, поджав к обжигающим мужское сердце выпуклостям тугие ноги, сидела девушка с лицом голубки. От огненных волос, рассыпанных по плечам, исходили лучи. Они сияли ярче, чем лучи солнца и сминались в изгибах стана, искушённо стекая к бёдрам. В голове князя всё помутилось – словно во сне привиделось. Усталость слетела с плеч – как будто и не было никакого сражения. А губы… губы, слаже самой сладкой малины, жарким соком залили ему грудь, запузырились в сознании и стали лопаться.
Утомлённая страхом и ожиданием неизбежной встречи со своим новым подарком судьбы, девушка улыбалась то ли инстинктивно от страха, то ли властно, зная себе цену. Где-то в недрах её улыбки пряталась любовь и мудрость. Но видел их только он – ратоборец великий земли украинной, и ничего другого не смог поделать, как броситься в омут её объятий.
Остаток ночи, день, новая ночь… и уже под вечер второго дня, когда на небе снова стали хозяйничать облака, распахнулось сукно шатра, и вышел из него князь, шатаясь от избытка купания чувств в неге. Следом за ним выскочила и полонянка Арианита, прислонилась хрупкой спиной к тяжёлому стволу дуба – вся боль и слёзы.
Выстроил князь в один ряд всех красных девок, а парубков напротив них – в другой ряд. Еле обрёл опору. Норов строгий и величавый.
— Каждый выбирай себе жену по душе. Чей берег – того и рыба! — прокричал он голосом волевым и надтреснутым от отчаяния. – Плодитесь и размножайтесь вот на этом раздолье! – провёл рукой широко и властно, — а наша доля, — жёстко глянул в лицо казакам, зная, что ни одну казацкую голову за это время замутила женская ласка, — простор и воля!
Подвёл ослабевшую от обиды – тонкую, что лозиночка, Арианиту к редкостно дородному парубку:
— Вручаю, тебе, как самый дорогой оксамит – дороже некуда! – сказал, как разрубил неподатливый пеньковый узел. — Лелей и радуйся, такое счастье — тебе досталось!.. Весь поезд отдаю под твоё начало! Обустраивайся. Не бойся хана. Мы ему так досадили, что долго не решится сюда поткнуться. От Руси ему самому отбиваться впору. Но запомни: получая много, не бери себе больше положенного!
Вскочил в седло. Не успел хлестнуть плёткой каурого, как лютой львицей бросилась к его стремени Арианита:
— Князь! – закричала она раскалывающим весь буерак голосом. – Не рви душу!.. Подай милостыню!.. Возьми в рабыни, коль в княгини не можешь!
И не хотел князь, а предательская слеза сама выкатилась из его соколиного глаза. Сомкнул смолистые брови на переносье. Глянул неумолимым огненным взором на обомлелое своё счастье. Перегнулся в седле, снял с себя тонкий золотой крест византийской работы на крупного чекана цепочке, и украсил им шею недавней своей возлюбленной.
— Не о себе – о будущем твоём пекусь, помни! – сказал с тихой учтивостью.
О, Вседержитель, спаси и сохрани её — христолюбивую страстотерпку!
Плётка безжалостно въелась в шерсть жеребца. Конь вздыбился, прощально заржал и сразу пошёл в галоп.
Тонкая рука Арианиты не удержала стремя, навзничь рухнула дивная полонянка в ископыченную траву, и со стоном отчаяния поползла на животе вслед за умчавшимся войском, как кошка в пору любовной страсти.
4
Но всё имеет своё начало и свой конец. Не исключение и князь Дмитрий Иванович Вишневецкий. Не доверял ему Иван Грозный, хоть и ценил. Изо всех сил удерживал его на московской ратной службе – самой трудной: береговой, украинной, где он был незаменим и где за короткое время успел покрыть себя славой победоносца. Да и Вишневецкий не только чувствовал болезненную подозрительность великого самодержца всея Руси, но и видел царскую хитрость. Понимал – не оставит Иван начальствовать в Черкесии на государстве, не отдаст пустые земли по Днепру, не удовлетворит его честолюбия – зачем нужен ему под боком такой лихач! Замечал, что Грозный изо всех сил предпринимает попытки заключить тайный мир с Крымом и начать воевать Литву.
Князь Дмитрий Иванович не желал ни воевать со своими соотечественниками, ни оставаться при Иване Грозном на положении холопа, нарушил данную царю святую клятву и отъехал в Литву, где король Сигизмунд, почитая воинский талант князя, покрыл его вину своим милосердием.
Но, прирождённый вояка, не стал Дмитрий Иванович холопом и польскому королю.
Прельстившись возможностью оказаться господарем в Валахии (Румынии), по договорённости с авантюристом – паном Ласки, собрал войско и подошёл к границе.
Волохи, упреждая своё поражение, послали к Вишневецкому своих лукавых послов.
Мы знаем тебя, — сказали послы, — издавна славным рыцарем и хотим видеть твоё величество на нашем троне. Зачем тебе делить славу с паном Ласким, подкрепления которого ты ждёшь. Иди и панствуй над нами!
И князь клюнул на их удочку. Опьянённый славой и честолюбием, с малым своим войском по осенней распутице без основных сил перешёл мост разбухшей от проливных дождей речки. Волохи напали на него со всех сторон и весь его люд забили, а самого князя за великую плату сдали турецкому цесарю.
Встал князь перед очами султана в изодранной амуниции и свежих ранах, шатаясь от слабости, но гордый духом.
Долго смотрел на него султан изматывающими, непроницаемо каменными глазами. Молчал.
— Ты храбрый воин, созданный для сражений, — сказал он тихим черепашьим голосом. – Вчера ты просил у меня Дикое Поле и пустые земли по Днепру, сегодня я подарю тебе жизнь, если в рядах моего войска пойдёшь воевать урусов.
— Не жизнь даришь ты мне, а кость бросаешь, словно собаке! Я не грыз костей ни у Грозного ни у Сигизмунда и твою не буду, даже если она и сладкая! – Ответил князь, словно отрубил гидре голову.
В глубине глаз могущественного падишаха вспыхнул огонь ярости, но Сулейман не подал вида. С ленивой надменностью махнул рукой:
— Сбросить этого непокорного гордеца с крепостной стены на гаки (заострённые колья)!
На них князь Дмитрий Вишневецкий «до трёх дней висел живо, пока его турки не устреляли».
Дважды преступил крестное целование – вот сам себя и утратил.
Не зря сказано: получая много, не бери себе больше положенного. А где она эта норма – одному Богу известно!
Уже когда в моём воображении сложилось это повествование, в голове вдруг мелькнула мысль: молочница!.. А не потомок ли она полонянки Арианиты?! Я быстро собрался и поспешил на облюбованное торговкой место.
— Брынза! Молоко! Творог! Сметана! – Подходите не стесняйтесь, цены – смешные, скидки – сногсшибательные! — слышался всё тот же распахнуто доверительный мажорный голос.
Упругие большие груди также неустанно примагничивали взгляды мужчин. Огненные волны волос под палящими лучами солнца изнутри пылали каким-то одуряющим волшебным жаром, как у Арианиты. Я остолбенел от восторга увиденного. Да, это была Арианита 21 века! Такая же яркая и стремительная, как ревущие воды весны.
Не замечая моего любопытства, она бойко отдавала команды своему рослому мужу. Он безропотно бегал с вёдрами к багажнику машины за творогом и сметаной, ещё и успевал в промежутках выкурить сигарету.
Увидев, как бойкие шустряки проталкиваются нагло к прилавку, не взирая на возмущения ближних, крикнула властно и бескомпромиссно:
— А ну не выводите меня из терпения – всем выстроиться в порядке очереди!
Поторапливайтесь, пока басурман из налоговой не наскочил!
Апрель 2011г.
ПО НАРОДНЫМ МОТИВАМ
1
Балалайки голос слышен.
Зорька скрылась за село.
Лепестков отцветших вишен
вдоль забора намело.
Разве что-то есть милей
утром сонной лени?!
Разве что-то есть хмельней,
чем девчат колени?!
Прибежала. Назудела.
Навела переполох.
Улыбнулась между делом –
получила счастье в долг.
Не запретна шалость глаз.
В остальном – осечка!
Хоть коленки напоказ –
на замке сердечко!
2
К ласке солнца пристрастились
околотки и бугры.
Лебедой залебедились
опустелые дворы.
И буранит август юбки –
берегись на вираже!
Ведь они одни зарубки
оставляют на душе.
Но и с ними – всё в порядке.
Ведь не зря ещё с зари
волчью ягоду в посадке
поклевали воробьи.
А где свадебным колечком
тропка катится к крылечку,
а жених – во дворе,
значит, девка — на поре!
3
Вечерочек смешал
смех с молитвою.
Майский жук прожужжал
в дверь открытую.
По двору по всему
дымка стелется.
А в светёлке есть кому
глядеть в зеркальце.
Хохотать с пареньков
и не каяться.
В восемнадцать годков
всё сбывается!
Заскрипела ступень –
сердце мается.
… За окошком сирень
распускается.
4
Качаюсь в гамаке я.
Рассеиваю мглу.
И сдобная Лукерья
проходит по селу.
Срывается легонько
задиристый смешок.
И смотрит ей вдогонку
курносый пастушок.
И так пьянит природа,
что слышится,
как чёрт
в чужую бабу мёда
черпак целый кладёт.
5
Было… Будто не со мной.
Кудри золотые…
Не хотят идти домой
ноги молодые.
За окном уже светает.
Гаснут дальние огни,
а язык не приседает у соседки.
Мы – одни!..
По постели стелется
лунная метелица.
… Жизнь прошла.
А сердце просит
встречи.
Хата, как тоска…
Развели потомство осы
в пыльной скважине замка.
Вот и крыша кренится.
А душа надеется…
6
Ой, гуляла девушка бережком.
Наколола ноженьку
репяшком.
Заболела ноженька, ой беда!
Уезжает миленький навсегда.
Уезжает миленький
да-ле-ко!
Жжёт заноза ноженьку
глу-бо-ко!
Не спеши, заветный,
медовый друг,
вынь занозу, сладкий,
избавь от мук!
Только крикнул поезд
в кипящий зной.
Вынет ли занозу ей кто другой?
Разогрело солнышко маков цвет.
Жизни нет без нежности
в двадцать лет.
Ой, гуляла девушка бережком.
Наколола ноженьку
репяшком.